Деконструкция в поисках точности
Ирина Пекарская
«Чайка» Антона Чехова, реж. Мотои Миури. Театр «Читен», Япония. В рамках XV Международного фестиваля имени Федора Волкова, Ярославль
Диалог культур – так можно определить интонацию состоявшегося в сентябре Пятнадцатого Волковского театрального фестиваля в Ярославле. Здесь пересеклись театры из Москвы и Новосибирска, Хорватии, Венгрии и Германии, Литвы и Японии, которые сквозь призму национальных культур, различных театральных стилей и направлений провели интереснейший анализ человека, сложностей межличностного диалога и искусства сцены.
Одно из главных событий - японская "Чайка" из уже известного российским театралам театра "Читен" из Киото. Чеховский цикл Мотои Муири. Некрашеный рояль, сквозь клавиши густо проросший ныне уже сухой травой - это «Дядя Ваня». Группа людей вглядывается вдаль сквозь тонкую оконную раму, которую сами держат в руках - это «Вишнёвый сад». Видавший виды длинный стол, стулья с номерами на спинках в беспорядке игры лото - это «Чайка».
По словам режиссёра театра Мотои Миури, Чехов близок японцам темами своих прозаических и драматических произведений, сосредоточенностью на внутреннем, а не внешнем действии. Поэтому в репертуаре «Читен» сегодня – четыре пьесы великого русского драматурга. Две из них - «Дядя Ваня» и «Вишнёвый сад» - побывали в России три года назад. «Чайка» «прилетела» впервые, до приезда в Ярославль успев стать гостем фестиваля «У Золотых ворот» во Владимире.
Всеволод Мейерхольд в своих лекциях говорил, что каждое драматическое произведение состоит из двух элементов: некоторого скелета, имеющего характер бессловесный, и наложенного на этот скелет слоя словесного текста. Мотои Миури подвергает авторские тексты деконструкции. Можно сказать, он «стряхивает» слова с невербального скелета, оставив достаточный минимум, и с этим материалом работает. И при постановке «Чайки» фрагменты текста несут техническую функцию, а конструкция, повторения, неожиданная интонация – смысловую.
В задрапированном чёрным сукном камерном зале Волковского театра декораций нет. Художник постановки Итару Сугияма и мастерская «Карасу-я» предоставили длинный, но пустой и обшарпанный стол, который при необходимости становится сценой или местом для встреч. Кинокамера, фортепиано в самом углу, автоматический нумератор с обратным отсчётом на стойке и жёлтый вентилятор под потолком, как в старом советском магазине. Больше – ничего.
Администраторы ещё суетятся, стараясь разместить в небольшом зале многочисленных гостей, а действо уже началось. Печальный Костя зовёт Нину и выясняет отношения с матерью, притом взрослый сын садится на колени Аркадиной. Голова Треплева забинтована с самого начала, и он просит мать сменить ему повязку. Актриса в чёрном играет на фортепиано мотив песни Роберта Шумана «Два гренадёра», но когда раздается имя «Нина», прерывает мелодию резким ударом по клавишам. А в это время другая актриса в белом платье, по плечам и спине украшенному птичьими перьями, угощает зрителей чаем и выступает в роли конферансье.
Так мастерски создаётся ощущение, с одной стороны, хаотично-цикличного движения, с другой – атмосфера невнимательности людей друг к другу, чеховской мнимой диалогичности. Мельтешащие зрители, администраторы, артисты, то входящие в роль, то собирающие пустые стаканчики, служат инструментом формирования этой символической ауры отчуждённости. Зал успокаивается, но девушка в белом продолжает предлагать чай. Полусерьёзно-полукомично ведущая рассказывает, иллюстрируя жестами, историю первых постановок «Чайки» и описывает некоторые особенности героев в театре «Читен». Отдельного внимания японки заслужил обычный самовар, с клоунской важностью врученный артисту, изображающему Медведенко (Коудзи Огавара). С этим атрибутом русского чаепития бедолага так и простоит до самого финала постановки.
Пьеса Чехова в руках Мотои Миури лишилась половины действующих лиц. Остались только три пары - Костя Треплев и Нина Заречная, Аркадина и Тригорин, Маша и Медведенко, притом последние выполняют, скорее, функцию хранителей ритма, знаков пунктуации между частями. Эти двое время от времени произносят свой набор интонационно плоских, резких реплик-выкриков. Молоденькая, красивая, как фарфоровая кукла, Маша (Саки Коуно), с лицом, прикрытым черной вуалью, спадающей с конического головного убора, даже лает, пронзительно и настойчиво, а мешковатый апатичный Медведенко с самоваром зовёт её идти домой.
Не у дел оказывается и пара Тригорин-Аркадина в исполнении Даи Исида и Сиэ Кубота. Их пёстрые, но давно выгоревшие одеяния Арлекино с Коломбиной контрастируют с серьёзными, сосредоточенными лицами.
Заданное ещё до «официального» начала ощущение рутины, повторяемости одного и того же, подчеркивает отсутствие не только диалога, но и понимания самих себя – каждый проявляется во внешней аффектации, попытке докричаться до партнёра. Или до своего собственного «Я». Нина, та самая изящная девушка в платье с перьями, в исполнении Сатоко Абэ, и Костя (Йохэи Кобаяси) выкрикивают имена друг друга, стоя лицом к лицу. Однако главный адресат посланий Константина – его мать, которая все его выходки, от криков до исступлённой чечётки на столе, принимает спокойно – или отмахиваясь как от назойливого насекомого. В моменты нежности он ненадолго оказывается у матери на руках, но быстро убегает с криками и лаем.
Спектакль Треплева призван обратить на себя внимание близких. Поведение Аркадиной и Тригорина говорит о том, что подобные попытки уже поднадоели им. Нина в этом эпизоде искусственна и механистична до грубости, во время игры делает не очень понятные смешные движения, её речь переходит в крик и полубезумный вой. Несчастный автор подсаживается к своим зрителям, выпивает с ними «горькую» и всем видом извиняется за неадекватное поведение актрисы.
На протяжении японской постановки Треплев стреляет несколько раз и один раз – Нина. Притом Нина стреляет в сторону, а Костя падает. При выстрелах начинает работать вентилятор и по залу медленно фланируют белые перья. Что же такое эти выстрелы? Дуэль неудовлетворённых желаний? Костя и Нина планомерно убивают друг друга, просто так, потому что пистолет на сцене доступен всегда – как у судьи-стартера на соревнованиях. Он висит у Кости на шее на верёвочке. И перья летят, летят.
Последняя встреча Нины и Треплева становится кульминацией постановки. Стоя на краю стола, где когда-то предполагалась сцена, эти двое беседуют неровно, и если один говорит тихо, то другой отвечает в истерическом припадке. Из очередного «приступа» Нина выходит в монолог на русском языке. Сначала говорит размеренно, мелодично, обращаясь к зрителям нервически-интимно, резко повышая интонацию, словно от боли, при произнесении имени Кости. Во время монолога девушка медленно шествует по столу в сторону зрителей, с поклонами, как при чайной церемонии. «Умей нести свой крест и веруй», - Нина уже кричит нараспев, на словах «когда думаю о своём призвании, то не боюсь жизни» доходит до конца стола и, кажется, готова сделать роковой шаг в никуда, но подбегает Костя и, остановив полупризрачную возлюбленную, речитативом, уже на японском, страстно говорит о том, что она нашла свой путь, а он не верует и не знает своего. Во время этой сцены среди зрителей устанавливается изумительная тишина, будто зал даже перестал дышать.
Нина повторяет свой монолог из пьесы Треплева, но в это время Костя уже отвлекается, взяв пистолет в руки, – он переживает, что мать здесь встретит Нину. Одновременно резко перекрикиваются Маша и Медведенко, Нина остается на краю стола как статуя, приходят медлительные Аркадина и Тригорин, усаживаются играть в лото – игра скучная, но когда привыкаешь, то ничего… Шумовая партитура хаоса и необратимости нагнетает обстановку, летят перья.
Выстрел, встают Маша и Аркадина. Почему сейчас встревожилась Аркадина, если её сын стреляется с определённой периодичностью, как цифра в лото выпадет? Маша лает и вновь сообщает, что несчастна. Медведенко зовёт её домой. Звучит песня о двух гренадёрах на немецком языке, фигуры замирают, прибегает Костя и сообщает, что здесь быть нельзя, ещё рано. Всё начинается сначала. Цикличность, которая наводит на мысль, что все участники событий – не мир живых, а манекены, концепты близких в истерическом необустроенном мире Константина Треплева. И в этом трагичность. Они подобны персонажам «Обыкновенного чуда» Евгения Шварца, которые приходят и уходят не зависимо от воли их создателя, но это бунт душевных ущербностей. В отличие от сказки, среди них не появляется никого, способного на поступок, чтобы этот иллюзорный мир получил развитие и выскочил из дурной бесконечности повторений.
Представленная в Ярославле «Чайка» - уже третья редакция в театре «Читен». Первая была посвящена теме «смерть и память», вторая тому, что человек слишком много требует от жизни и умрёт никем. В последней версии, по словам режиссёра спектакля, основная идея сконцентрирована на невозможности самопознания и взаимопонимания. Исполненная на совершенно непонятном языке, представителями иной культуры, эта «Чайка», тем не менее, производит сильное эмоциональное и интеллектуальное впечатление. Сдержанность и в то же время страстность, высокий уровень владения актёрскими техниками и лаконичность передают смысл чеховского произведения сегодняшнему зрителю, не отвлекая на изучение особенностей той или иной исторической эпохи. Только знаки, несущие смысл, ключевые ориентиры в системе координат души и отношений. В этом и видит цель своего творчества коллектив театра «Читен», название которого переводится как «точка местонахождения».
Фотографии Евгения Сердечного.
Ирина Пекарская - заведующая литературной частью Костромского камерного драматического театра п/р Б.И. Голодницкого.
