Мила Денёва
Вячеслав Дурненков. Большой разговор
Он ходит большими шагами и всегда с рюкзаком. Слегка небритый, высокий, в кирзачах. Лицо - с хэмингуэевского портрета в суровом свитере. Но всякая суровость и брутальность исчезают, как только Слава начинает говорить. Именно Слава и сразу на «ты». «Пожалуйста. Мне так будет проще…»
Человек эпического сознания, историк по образованию, самый «старый» из «новой драмы» драматург Вячеслав Дурненков – человек-эпоха. И в случае со Славой такие громкие определения сразу теряют малейший пафос. «Тольяттинский драматургический феномен» - это он. Фестиваль «Новая драма» - это он. А потом и «Любимовка» - тоже он. Он – это голос поколения драматургов нулевых. Это пьесы, которые стали символом времени ("Mutter", «Экспонаты», «Хозяйка анкеты» и др.). Слава Дурненков - это «класс-акты» - первые в России социальные проекты по вовлечению подростков в творческий образ жизни посредством написания пьесы.
В этом тексте – маленький отпечаток большой вселенной драматурга Дурненкова. О прошлом и будущем - «Любимовки», драматургии, русской культуры – его мысли вслух.
«Любимовка» дала мне дело жизни. Пряжко, Вырыпаев, братья Дурненковы, братья Пресняковы - мы же профессию получили на этом фестивале. Вот я сейчас уже слабо себе представляю, чем бы еще я мог заниматься. А тогда… Отпрашиваешься с работы, пишешь какие-то заявления, едешь – к своим, к единомышленникам, к друзьям. Это же уникальное сообщество людей! Вадик Леванов, Алексей Казанцев – это были лучшие люди в русском театре на тот момент.
Я вспоминаю первый фестиваль «Новая драма». Участников наскребали по сусекам просто. Надежда Птушкина, «Квартет И», еще что-то. Такая диковато оформленная идея, которая еще и дискуссиями постоянно сопровождалась: "Ищу героя". Хотя понятно было, что герой уже найден – это современный человек. Современного человека нужно описать и привести в театр. Вывести на сцену и позволить заговорить своим сегодняшним языком, чтобы понять, что с нами всеми происходит. «Любимовка», «Новая драма» - они и приводили новых людей в театр.
Ничтожный процент выпускников литинститутов становятся драматургами, потому что у них клишированное обучение. Им дают Чехова и говорят – вот это идеал, потолок. Разбирайте его, думайте, учитесь. Или приводят в пример советских драматургов. А за это время театр уже изменился, ушел далеко-далеко вперед. Понимаете, «Любимовка», «Новая драма» – это заполнение вакуума, пропасти, которая была между классической драматургией и современным театром. Эта волна прошла – у каждого театра появились свои современные пьесы.
Следующим «топливом» стал документальный театр, в котором говорилось о сегодняшнем дне уже прямее некуда – языком документа. Плюс он дал новую технику существования актерам, драматургам – это вербатим. Тоже в каждом втором театре появились такие проекты. И я помню, как по началу все это воспринималось в штыки. А последние три года активно начались социальные проекты. Социальный театр, свидетельский, в том числе, – вот это сейчас наиболее интересно. И опять же все это делалось людьми, которые проходили через «Любимовку».
Успеть на Вудсток – вот чем была для нас «Любимовка». Мы с Мишей из Тольятти, и конец 90-х был для нас особо безрадостен. Вместе со стабильностью нарисовалась невыносимая скука. И вдруг началась «Любимовка» – и я успел на тот поезд. Благодаря ей всё состоялось в моей жизни: и профессия, и общение с самыми лучшими людьми, которые стали моими друзьями.
Кажется, новое дыхание появилось у «Любимовки» в новом помещении - в третьем помещении Театра.doc. Меня не было два года в старом «Доке», и я прям чувствую, что вся эта ситуация с выселениями, переездами перевернула театр, проснулся еще, быть может, более мощный человеческий ресурс. Люди встряхнулись и сделали эту «Любимовку» как в первый раз. А по большому счету фестиваль не изменился. Для меня каждая читка – это фактически спектакль. Это сложившийся конвейер представления пьес, где видно почерк режиссеров. Есть большой банк актеров, есть очень точные попадания. Это в полном смысле театральный фестиваль.
«Любимовка» никогда не «запопсовеет», потому что сам факт ее существования не связан с деньгами. Никто не зарабатывает, никто не проводит своих авторов. Есть команда ридеров – это люди с сильным профессиональным чутьем, которому лично я доверяю. Процент того, что что-то стоящее прошло мимо, очень мал. Попадают те, кто должен попасть, существует некий формат – эксперимент с формой. Мы все с огромным любопытством спрашиваем у ридеров: что там? Есть что-нибудь интересное? Это же одно пространство, где мы все зависим от общего процесса. Вот должны прийти некие ребята и так же спокойно заявить о себе, как это когда-то случилось с нами. И им все будут только рады. «Любимовка» - такая игра, где все рады победам другого. В это ее уникальность.
Мы их назвали «малоселфные» - авторов нового поколения. Ведь по «Любимовке» можно наблюдать этапы развития театра и общества в целом. Что происходит с молодыми 20-27-летними людьми? Их пьесы попадают на фестиваль, и по ним я уже могу сказать о проблемах поколения. Теперь они какие-то тихие, спокойные. Мы буйные были – панк-рока было много. И «Любимовка» дает основания говорить о каком-то социологическом срезе, о портрете времени. Они такие, которые делают мало селфи, – это выделяет их из сегодняшней толпы. Интересно, что в их пьесах нет героя, который идет к цели, чего-то хочет и преодолевает все преграды, – это общее для всех авторов. Я не говорю, что это плохо или хорошо – это данность времени. У них никто ничего не хочет.
Мы делали театр сами. Сами писали пьесы, ставили спектакли, сами же в них играли в нашем театральном центре в Тольятти на Голосова, 20. Сами декорации клеили, сами свет выставляли. Буквально все. Это и было наше театральное образование, потому что все были с улицы. И у нас был отличный старт, которым мы обязаны Вадику [Вадим Леванов – тольяттинский драматург, режиссер, основатель тольяттинской школы драматурги – М.Д.], по которому мы все до сих пор сильно скучаем. У него помимо писательских способностей был огромный педагогический талант. А мы этого даже не замечали, потому что просто дружили. Никто никого ничему не учил. Он всегда делал одну простую вещь: убеждал нас, что мы талантливые, что у нас все получится. Нужно читать, смотреть, нужно много работать. Невероятно нас морально поддерживал. Всегда.
«Я новый кибер-поп-сюрреалист!» - хоть кем себя называй. Можно было просто выйти на улицу и объявить что угодно! И это будет так. Потому что Тольятти – такая индустриальная слобода, где абсолютно ничего нет, кроме спальных районов, заводов. Никакого намека на культуру. В Питере ты попробуй скажи что-нибудь про новые формы. Тебя культура быстро поправит, эхо от памятников подкорректирует. А в Тольятти все скажут: «Кибер-поп-сюрреалист? А, ну да. Хорошо, что ты появился». И это было весело ужасно, хулиганили много. Была какая-то энергетика необъяснимая, было плевать на законы. Ну, а так как Вадик дружил с Еленой Греминой, с Михаилом Угаровым, то мы стали дружить вместе, стали ездить, делать семинары.
Тольяттинский драматургический феномен уже потом специалисты придумают. Надо сказать, что перед тем, как появиться «новой драме», театр был за редким исключением безупречно серый. Унылые здания, если видишь страшную афишу, – точно театральная. Самые скучные и нудные люди были в театре, пафосные кривляки. И вот сидят два театроведа с умным видом, которым просто скучно в театре. «А давай кого-нибудь качнем?» И вдруг обратили внимание на драматургов – пьес-то современных нету. А драматургов же только тронь, и они приведут в движение всю остальную махину театра. В тот момент страна маленько развернулась лицом к чему-то новому. Появились свободы, деньги, был интерес к нам, и все это вместе состоялось. Стали какие-то книги про нас писать, назвали это дело «тольяттинским феноменом». Хотя феномен среди нас был только один – Вадик. Он столько терпения в нас вложил, столько надежды. Мы до сих пор его очень часто вспоминаем и надеемся, что он оттуда нами гордится.
В Тольятти была компания друзей, Вадик никогда не возвышался над нами. У него хватало такта и терпения просто говорить: «Ребята, вперед!» Он искренне радовался за нас, переживал, писал письма. Мы не ощущали его менторского тона. Спрашивали - он отвечал, что-то рассказывал. Но у нас не было школы. Мы собирались в театре, Вадик давал деньги – бежали в магазин за коньяком. И до утра трепались о театре, спорили, мечтали. Это было удивительное время! Даже сейчас мне очень не хватает той теплоты.
Я в школе сидел и ждал, когда кончится "совок". Могу сказать, что внутренне я себе не изменил. Хотя стал понимать, что мир стал гораздо сложнее. И это можно показывать посредством театра. Не плести пьесу, не сочинять, как меняется герой, а просто рассказывать о том, что происходит вокруг. И когда мы писали с Мишей [Михаил Дурненков – младший брат, драматург, сегодня один из организаторов фестиваля "Любимовка" - М.Д.], уже было понятно, что каждый хочет заниматься чем-то своим. У нас разница в пять лет, и поколенчески мы отличаемся. Я ребенок перестройки, Миша младше. Когда только начинали писать вместе, могли договариваться. А потом просто поняли: был один автор – получилось два.
Я ничего про себя не знаю. Понимаю это всякий раз, когда мне про мои пьесы рассказывают. Вот я нахожусь у центра какого-то урагана. Там спокойно внутри, нет никакого движения, а со стороны как это выглядит – я плохо понимаю. Я сомневаюсь в себе, думаю, что это никуда не годится, надо все переделывать, забрасываю в стол, отрекаюсь. Когда начинаешь писать - со стопором, врезаешься в банальности. Но это и есть самое интересное! Потому что когда ты уже написал пьесу, ты… не то чтобы теряешь интерес… но что-то выключается. Я даже по прошествии времени не могу вспомнить, как звали персонажа, о чем там шла речь. Мозг мой не хочет эту информацию держать. И мне даже несколько неловко потом видеть спектакли по своим пьесам. Важен только процесс: написал – положил – отошел. Дальше делайте что хотите. У меня нет ни времени, ни желания отслеживать движение этого текста. Я уже ушел дальше. Приятно, конечно, видеть свое имя в афише театра, но это ничего не значит.
Факт жизни в городе меня не устраивает, в любых городах у меня начинается клаустрофобия. В Тольятти с мая по октябрь я живу за городом. У меня там все устроено – дом, семья. Мне нужно одиночество, чтобы я мог выйти в сад, поработать руками. Заняться виноградом, написать что-то. Вот тогда я чувствую себя человеком, и у меня движутся дела. В Москве точно был бы иной ритм жизни. Я знаю, что уже не перееду. И если переезд в Москву до сих пор не случился, значит, немного радости мне бы это принесло.
Современный человек с двойными стандартами. С утра он может поступить так, к вечеру – ровно наоборот. Ну грубо говоря: вы анархист, весь из себя такой антигосударственный, а получаете зарплату на банковскую карточку. Мы так устроены, давно уже не можем быть цельными. Разве что гопники какие-нибудь – вот там единство формы и содержания, какой-то внутренний кодекс. Современный человек сложен. Ему необходимо одиночество, которого он не получает и страдает от этого. Он боится будущего или, как минимум, не уверен в нем. Мир вокруг состоит из множества мелких правд. Постоянно что-то меняется, ускоряется, переизбыток информации.
Мы живем в потоке не тех новостей. Но меня перестало это раздражать. Я понимаю, что вся эта чушь в СМИ организована именно таким образом, чтобы мы с ней воевали, злились, тратили свою энергию на фантом. А надо этот поток выключить у себя в голове, не придавать ему значения и заниматься своим делом. Последние три года ощущался кризис в драматургии. Ушла энергия из текстов и как-то они стали спокойные, персонажам все по фигу. Но сейчас у меня есть ощущение, что в драматургии будет взрыв. Общество лихорадит, агрессии много, страну штормит. Известно же: чем хуже снаружи – тем богаче, активнее процесс творчества.
Катимся в азиатчину, вот что с нами сейчас происходит. Во всех смыслах: экономическом, культурном. Закрываемся от всей западной части и приходим к тому, что Россия – это Восток, где государство всегда против человека. Это будет выражаться в агрессивно насаждаемой традиционной культуре, передовые институции будут рассыпаться от слабости финансирования. Театр, конечно, останется, но какой? Уже сейчас современные пьесы снимают с репертуаров. Дальше будут скандалить и судиться. Многие худруки даже рады этому, потому что современная пьеса в тягость была – с ней надо иначе работать, искать новые формы для нее. Но качество новых текстов при этом, по моим ощущениям, почему-то должно вырасти. Русский человек устроен так, что именно в кризис что-то начинает двигаться с мертвой точки. Что-то начинается греться, строиться. В текстах должна появиться энергия, чтобы нам всем согреться.
Будущее наступает незаметно. Да, история повторяется, но не в деталях, и я пока даже представить не могу, как выглядит наше завтра. Два-три указа с разницей в сутки – и всё, ты живешь в другой стране. Мне повезло с возрастом. Я отлично помню Советский Союз. Перестройку, когда я читал запоем все, что выходило. И как историку и как драматургу, мне жутко интересно, как этот мировой сюжет будет развиваться. О чем он вообще – весь этот русский сюжет?
Люблю, когда открываешь пьесу и вообще ничего не понятно. Мой любимый британский драматург Кэрил Черчилл. Она бабушка уже. Меня просто завораживает механика её пьес, как это выстроено. Завораживают тексты, которые ребята записывают на вербатимах. Каждый раз поражаюсь, что я – драматург – никак не смогу так просто доходчиво сконструировать фразу, так емко выразить. Ты посади потом этого человека перед микрофоном – он ничего сказать не сможет. А в момент живого диалога смог. Такие вещи меня завораживают: структура должна быть сложная, а исполнение – очень простым, прозрачным.
Это постоянный мучительный поиск, когда ты пишешь полгода пьесу. Посмотришь, положишь, пусть она зреет. Тогда появляется какое-то пространство, которое даже я не могу контролировать, и оно само уже работает на пьесу. Какой-то фрагмент мне самому непонятен, не стыкуется, надо уточнить. Но одергиваю себя: нет, надо оставить – потом заработает. Это попытка создать поток. Потом он сам уже начинает тебя заполнять, и ты плаваешь внутри потока. А логика, архитектоника – это уже отшлифовочные работы и область специалистов по драматургии. Сами драматурги такими понятиями не мыслят. И в какой-то момент надо просто остановить этот поток, а чем дальше я живу и работаю, тем труднее это делать. Мне хочется прожить в этом потоке год-два, иметь долгие отношения.
«Любое искусство стремится к тому, чтобы стать музыкой», - кто-то сказал. И есть песни, а есть композиции. Так вот обычная пьеса – это песня. Есть куплет, припев, узнаваемый мотив. И с первых строк я уже знаю, что будет дальше, – это хорошо сделанная пьеса. А есть композиции: с развитием, с ускорением, есть зависание, непредсказуемость, ось – как в джазе, когда мелодия разворачивается против такта, появляются синкопы и прочее. Вот это мне интересно! Но, боюсь, что я песенный композитор, в том числе. Я могу написать песню по лекалу. А чтобы написать композицию, нужно вступать на территорию сопротивления. Там начинается конфликт самой пьесы со своей структурой. Она требует сюжета, конфликта, главного героя, а ты эти параметры ломаешь. И это столкновение ты выдерживаешь, как сопротивление метала, или нет? Или побеждает заданность формы, структура? Если бы мы все стали сейчас заниматься джазом и перестали бы писать песни, возможно, все, всё драматургическое пространство, сделали бы шаг вперед. А, быть может, и нет… Ведь драматургия – вещь штучная, с очень индивидуальной окраской.
Единственный современный драматург, которого я не понимаю, это я. Да, сейчас я счастливый человек. Как бы вызывающе это ни звучало в наше время. Но что делать дальше? Я понимаю, как живет, как развивается Макс Курочкин, Лена Гремина… А вот как должен развиваться драматург Слава Дурненков? Он неплохой парень, он что-то еще может ведь. Вот это интересно – а что он ещё может? И не то чтобы он должен выдать нечто эдакое, чтобы всех удивить. А просто выйти на какой-то новый логический уровень своего существования. Это эйфория и есть – когда ты можешь взять иную внутреннюю вершину, перевести картинку театральную из головы на бумагу именно так, как она внутри видится. Косноязычие ужасное нападает в такие моменты.
Нужно придумывать театр, которого нет, у себя в голове и придумывать для него пьесы. Когда пишешь, в сознании уже сидит модель театра на каждую пьесу. Мне кажется, что если драматурги будут заниматься композициями, а не песнями, то очень помогут режиссерам, как в футболе удачный пас, когда хочешь-не хочешь, а забьешь гол. Драматургам нужно самим стать маленько режиссерами внутри себя. Придумать театр, помечтать о нем… Вот встретил Дима Волкострелов Пашу Пряжко – и все получилось. Им повезло. А вдруг и еще кому-то на «Любимовке» с какой-то странной пьесой повезет? И театр будет сочинен в тысячный раз. Новый театр!
Хлеба будет мало, он будет горек. Молодые драматурги должны понимать, что театр сейчас не будет распахивать перед ними двери. Вы можете стать нормальными ремесленниками, песенниками, но если хотите заниматься серьезным театром – это исключительно фанатский путь. Шлюзы закрываются, современная драматургия в ближайшие годы не будет так нужна театрам, как раньше. По всем показателям возвращается репертуарный театр. Это будет либо развлекательный – в лучше случае, либо идеологически-выверенный, пропагандистский разговор на заданные темы. Страна уже отказалась от развития и взяла четкий курс на изоляцию. Нужно будет заниматься выживанием. Пишите – но будьте готовы быть невостребованным. Когда меньше иллюзий, легче жить.
Я перестал ощущать понятия «культура», «государство». Они для меня все более и более абстрактны. Экономика – чтобы с голода не сдохли, а культура – чтобы мы друг друга не поубивали. Так, наверное. Тогда я, как драматург, должен работать на эту экономику просто тем, что рассказывать в своих пьесах, как друг друга не убивать. Я занимаюсь современным театром изнутри процесса и не могу видеть, как он влияет на культуру вообще. Надеюсь, от того, что мы делаем, кому-то хочется меньше убивать. Если бы кто-то с уверенностью сказал мне, что это так, я был бы счастлив.
Мила Денёва - студентка театроведческого факультета ГИТИСа, куратор образовательного проекта "Школа юного театрала".
