Виктор Вилисов
«Вишневый сад» Антона Чехова, реж. Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили, театр «Старый дом», Новосибирск
Широко известны жанровые баталии вокруг пьесы; также известно, что, несмотря на подзаголовок «Комедия в четырёх действиях», написанный чеховской рукой, значительная часть постановок «Вишнёвого сада» обрушивается на зрителя концентрированной тоской и разной степени пронзительности сценой на тему «выше-ниже любви». Спектакль Андрея Прикотенко, вероятно, — самая буквальная реализация авторского призыва ставить «Вишнёвый сад» как комедию. В одном из интервью режиссёр даже ссылается на письма Чехова, в которых тот пишет, что пьеса эта на самом деле фарс; имеется в виду письмо к актрисе Марии Лилиной от 15 сентября 1903 года. Есть два варианта отношения к комическому в спектакле Прикотенко. Вариант первый — сказать, что на фарс это больше всего и похоже, непонятно только, действительно ли это оправдано чеховским текстом. Вероятно, между слов Антона Павловича достаточно располагается фактуры для тонко-комедийного, а добавлять что-то своё, увеличивая интенсивность смешного — уже дурновкусие. Юмор в «Вишнёвом саде» «Старого дома» расположен на поверхности, во внешнем, это такая почти комедия положений: тут актёр специальным образом повернулся, там повисла смешная пауза, здесь гувернантка показывает, как орёт белуга, и если не включать сноба, над этим можно честно посмеяться. Хотя, например, из рядовой реплики Дуняши у Чехова «И не узнаешь вас, Яша. Какой вы стали за границей» в спектакле родилась пошлейшая шутка: когда Яша карикатурным гомосексуалом в красных штанах и бледно-розовом полушубке появляется на сцене, выразительно манерничая, Авдотья, не смотря на него, говорит: «Какой вы, Яша, стали… из Европы». В зале благодарно хохочет российский lower middle class.
Вариант второй — вообще забыть об авторском тексте. В аннотации на сайте театра под названием спектакля специально для адептов «нашего всего» прописано: «Комедия. По мотивам пьесы Антона Чехова». И здесь режиссёр справедливым образом остаётся наедине с тем, что он сам сделал; Чехов не при чём. Можно и тогда ругать Прикотенко за неизящность юмора, однако нужно помнить, что даже грубая комичность отлично вписывается в театральность.
В конце «Вишнёвого сада» Прикотенко Шарлотта Ивановна (Ольга Кандазис) выходит в диком костюме с преувеличенно серьёзным лицом и объявляет: «Девочка на шаре», после чего её натурально поднимают на резиновый шар, на котором она катится вперёд, как это обычно делают на бочке. Если бы такое показывалось в каком-нибудь театре «Кривое зеркало», ни с чем, кроме ужаса на лице, сидеть было бы невозможно. Здесь же «высокий» контекст впитывает в себя китчевые пластику, мимику, голос, и в итоге получается действительно смешной спектакль, который вообще не вызывает чувства стыда.
Есть и другие поводы поговорить про китч в рамках этого спектакля. В одном из интервью Прикотенко, отвечая на вопрос о визуальном ряде, сказал: «Точкой отсчета станут поздние французские импрессионисты». Может быть, не стоит понимать это буквально, возможно, имелось в виду что-то другое, но чтобы разглядеть в получившемся спектакле французских импрессионистов, нужно обладать незаурядным воображением; ничего, кроме летящей мелкой белой соломки, долженствующей обозначать вишнёвый цвет, к импрессионизму не отсылает — ни к раннему, ни к позднему, ни даже к постимпрессионизму; у Ван Гога есть «Цветущая сакура», так вот, может быть, о ней в каком-нибудь смысле шла речь, да и то сомнительно.
Художником по сцене и костюмам здесь выступает Ольга Шаишмелашвили. Что мы тут имеем? Имеем мы, например, Гаева в бриджах на подтяжках, белом жилете, гольфах под жёлтые кеды; Раневскую в чёрном вельветовом костюме, затем сменённом на пару из ромбами расшитой материи, долженствующую походить на одежду арлекина из комедий dell’arte; имеем Яшу — также в гольфах, красном костюме и розовом полушубке; гувернантку с блонд-париком, колом устремлённым вверх, а также её миниатюрную собачку в разных костюмах; Дуняшу в жёлтой пачке, белых колготках и гетрах поверх потёртых ботинок. Опять же, есть два возможных варианта отношения к работе художника в этом спектакле. Первый: в современном театре можно всё, стилистическое единство необязательно. Выбранная манера работы производит должное впечатление: на сцене всё время что-нибудь ярко маячит, это не скучно и создаёт динамику. Например, среди прочих зрителей присутствовала группа совсем юных людей, скорее всего, первокурсников какого-то вуза, свезённых на спектакль, как на выборы. На их лицах отображался интерес к разным явлениям массовой культуры — от свежего альбома Lady Gaga до ансамбля «Воровайки»; спектакулярному там места не было. Однако же они крайне бурно реагировали именно на костюмы и вообще на визуальный ряд постановки. Вторым вариантом отношения было бы поставить под сомнение художественную ценность такого подхода к костюмам и сцене. Во-первых, очевидно, что художник, как говорится, влила в работу всю душу, то есть взяла более-менее всего, что видела по миру, и засунула в один спектакль. Во-вторых, не до конца ясна сама её интенция: костюмы выглядят очень дёшево и броско, а потому вполне вписываются в рамки китча. Китч — это вообще очень хорошо, особенно в современном театре, но по некоторым признакам всё же можно подумать, что Шаишмелашвили не задавалась целью сделать китчевое оформление, что она всё-таки стремилась к какой-никакой элегантности. Что, очевидно, совсем не получилось.
Сказать, что спектакль изящно сделан, — было бы преступлением против правды. В некоторых местах он в буквальном смысле распадается драматургически, будто лопнули колготки. Так, в ряде сцен, когда вокруг Шарлотты Ивановны группируются все персонажи, режиссёр делает такую вставку магического реализма: они вдруг начинают быстро-быстро тараторить на около-детскую тематику: решают фантастические задачки, перебрасываются шутками и так далее. Очень понятно, куда целил Прикотенко, но технически и актёрски это сделано из рук вон плохо. Первые секунд тридцать ты понимаешь приём, после чего начинается тугая скука, а затем и некоторое чувство стыда за актёров, так самоупоённо балаболящих. Такое же чувство наступает и в сцене объяснения Раневской с Трофимовым. Актриса Лариса Чернобаева вдруг превращается в горькую женщину с тяжёлой судьбой, живыми слезами, риторическими упрёками и просьбами пожалеть её и её образ жизни. Вовлечение в действие исчезает мгновенно - на этом месте в спектакле как бы образуется трещина, из которой потом некоторое время выбираешься. Раневская вообще в этом спектакле получилась самым необязательным персонажем: когда все шутят, она романтически смотрит вдаль, имея в виду изобразить глубокую женщину; когда все тревожатся, она идиотически улыбается, олицетворяя тупую надежду на бог знает что; только когда Лопахин пытается к ней притронуться, она на несколько секунд превращается в героиню, которая может управлять обстоятельствами, которая что-то значит. В итоге её совсем не жалко; как, впрочем, и остальных персонажей.
Заметное место — не по времени, а по выпуклости — занимает в спектакле авторефлексия на тему театрального. Так, в одной из сцен сбора семейства вокруг гувернантки после чтения «Ани в стране чудес», Шарлотта Ивановна предлагает «играть в театр» и тут же вербализует некоторые штампы о театре: она будет режиссёром, который сначала «ничего не делает», а потом «мучит всех актёров», актёры тоже будут делать, чего им положено, а зрители, у которых (если я не ослышался) «нет мозгов», будут сидеть и смотреть. Тут же Яша из-за спины гувернантки экзальтированно вворачивает: «Театр — это храм! Это актёр Щепкин сказал», за что Шарлотта Ивановна его хвалит: «Молодец, ты умный». Тут не высказывается никаких сверхоригинальных мыслей; пожалуй даже, представление о пошлости в театре на сегодняшний день ушло далеко вперёд. Однако же прямое, легко считываемое издевательство над ожиданиями зрителей-овец, которые пришли с квазирелигиозными интенциями, чтобы их водили по коридорам духовного, — это всё ещё важный жест в России, тем более важный для озвучания в новосибирском театре.
С каждым месяцем усиливающаяся хрупкость художественной жизни современной России, настигающая нас, по всяким оценкам, уже лет пять, временами формирует желание радоваться простым вещам: жирные попы не машут крестами и не дышат со сцены перегаром — уже хорошо; актёр не говорит «громко в зал» и немножко похож на живущего в наше время человека — и то славно; пахнуло в какой-то сцене современным европейским театром — вот уж светлый праздничек. Автор этого текста — тоже жертва этой бережливости, вызванной хрупкостью положения современного российского искусства вообще и театра в частности, а потому восторг, вызванный постановкой «Вишнёвого сада» Андреем Прикотенко, резонно подвергать критическому осмыслению, — так ли это хорошо вообще, или же это просто хорошо в контексте.
Фото Виктора Дмитриева.
Виктор Вилисов - автор текстов в "Коммерсантъ", Colta.Ru, Buro24/7, "Открытая Россия", Furfur, "Медиазона". facebook.com/paragvaev. Автор канала про современный театр: telegram.me/apollonia | vk.com/apolloniada