Зоя Бороздинова
Год назад, 14 мая 2015 года, погиб артист Российского молодежного театра Степан Морозов
Лёд обжигает.
У артиста Степана Морозова были глаза чистого цвета, под яркими софитами большой сцены Молодёжного Театра или в его тусклой Чёрной комнате казавшиеся то голубыми, то серыми. Его взгляд был ясным и прозрачным, словно лёд. Его взгляд обжигал.
Это, наверно, глупо - приступать к описанию с глаз, но у него были такие глаза, что с них начинались многие роли – зритель ловил его взгляд и дальше не мог оторваться от всего, что артист делал на сцене.
Глаза умели ужасать, может поэтому ему давали страшные роли – Полицая в фильме «Поп» (реж. Владимир Хотиненко), коменданта гетто Шогера в спектакле «Ничья длится мгновение» (реж. Миндаугас Карбаускис). Морозовский Адольф Шогер, несмотря на имя, на Гитлера похож не был – красивый рослый мужчина с зализанными чёрными волосами. Он ходил по маленькому помосту сцены геометрическими линиям, никак не стремясь продемонстрировать прикрепленную к рукаву кожаной куртки свастику. Она была для него органической частью миропонимания, а не отличительным знаком. Его мир был цельным, целым, поэтому когда «подопечные» евреи вели себя непредсказуемо, вне его логики, против его понятий, на лице коменданта появлялось искреннее, детское недоумение. Кажется, что и свою смерть, которая есть в романе Ицхака Мераса, но нет в спектакле Карбаускиса, он был встретил с таким же лёгким удивлением. Морозов играл не дьявола, а энергичного, азартного жизнелюба, чьё злодейство было вполне человеческим и в своей реальности гораздо более страшным, чем Абсолютное Зло. Его проницательный взгляд, перед убийством изучавший жертву, иногда проскальзывал мимо, сентиментально милуя. Похожий на переростка, застрявшего в мире, где можно то, что хочется, он был противен и ускользал от любого удара подобно змее, благо даже внешне был на неё похож: кожа куртки, блеск волос – будто могли быть сброшены, а самая суть уползла бы и скрылась, ища, где поселиться после, в чьём облике найти приют.
Почти полную противоположность этому образу сыграл Морозов в прокуроре Лоусоне («Нюрнберг», реж. Алексей Бородин). Здесь ясность его глаз равна была ясности взгляда на происходящее, постоянной работе внутри, взвешиванию ответственности. Судя других, он судил и себя.
Тут на образ играл и голос Морозова – бархатный, сильный, созданный будто для дикторской работы, могущий быть громким и приятным одновременно. Таким голосом можно убедительно двигать идеи – что и делал его Фердинанд в «Рок-н-ролле» (реж. Адольф Шапиро). С тех пор, как молодой человек попал в волну протеста только из-за своего хобби, по-детски увлекшись рок-н-ролльной музыкой, для него не могло быть игр со властью – только противостояние ей. Он мог с необычной для своего возраста серьёзностью рассуждать о политической свободе и через минуту тут же со всем драйвом танцевать посреди разгромленной квартиры друга - радуясь свободе внутренней. Потому что чувствовал победу – хотя бы внутри себя и внутри окружающих его людей. Герой Морозова верил, что так можно изменить и весь мир, главное – упорно идти к своей цели.
Громоподобен был голос Смирнова в чеховском водевиле «Медведь» («Чехов-GALA», реж. Алексей Бородин). С приклеенными усами, невпопад франтоватый, его герой яростно доказывал свою правоту, а потом так же отчаянно влюблялся. Всё у него было слишком, всё с лихвой. И стулья ломались, и искры летели. И вдруг среди всего этого шума и гама рождалась нежность – в одной-двух фразах бархатного тембра волновалась тонкая, тёплая влюблённость.
Морозов умел делать резкие голосовые переходы от власти к ласке, срываясь на разгромные ноты, – но никогда не позволял себе визга или «хулиганства», игры с тембром (что при его диапазоне было возможно). Он был аккуратен, точен. Также не наигрывал он и своими удивительными глазами, в своей мужественности оставаясь немножко ребёнком.
Ярче всего это антитеза проявлялась в роли Бакунина («Берег Утопии», реж. Алексей Бородин). Эгоист и вечное дитя, русский анархист Михаил Бакунин, выбравший такую политическую программу, кажется потому, что запутался в других – и запутал других – он со всей своей колоссальной, неисчерпаемой энергией вёл друзей и поклонников к счастью. И всегда, заходя в тупик, не опускал рук. В нём, конечно, было очень много инфантильности, незнания реального положения вещей, порой раздражающего и беспомощного ребячества. Даже в долг он просил с невинным обаянием. Но в финале становилось понятно, что он просто мудрый человек, который никогда не боялся жить – по-разному и по-всякому, как приходилось и как мечталось. Да, он был создателем утопических проектов, воздушных замков и детских игр в шифры и секретные общества. За свои, в общем, безобидные идеи он поплатился годами в Петропавловской крепости и Сибири. И когда в финале, долгое сценическое время отсутствуя, Морозов появлялся в большом лохматом парике, с накладным животом, энергично взмахивая уставшими руками - зал неизменно аплодировал. Зрители влюблялись в него. Он был трогателен в роли старика, который до конца дней не переставал быть прямухинским мальчиком из многодетной семьи, мечтателем, грезившем о всемирном благополучии, и кажется, на самом деле очень счастливым человеком.
Бакунин, конечно, был лучшей и любимой его ролью. Но было и много других – в «Денискиных рассказах» (реж. Рустем Фесак) он играл отца Дениски, а по сути просто «большого Дениску», переодетого мальчика. С виду серьёзный инженер, а за стёклами очков - большие доверчивые глаза. Все свои мальчишеские проказы он творчески переосмыслил, верно выбрав профессию и не потеряв главного: жажды познания мира, игры с ним.
Мог Морозов сыграть и Яшу в «Вишнёвом саде» (реж. Алексей Бородин) - с издевательской иронией, с вечным неудовлетворением, с невозможностью приложить свои большие силы. От мучений неизрасходованных внутренних ресурсов Яша превратился в слонявшегося барчонка, готового привязаться к какому угодно человеку, чтобы хоть как-то действовать. Любовные интрижки нужны были ему не для развлечения, а чтобы занять опустошенное время. Ему бы упорство своё на благое дело пустить – да нет дела. Себя Яша-Морозов вкладывал и растрачивал по пустякам, по углам, по «огурчикам».
Зато свою дорогу в жизни нашёл арбузовский Герман («Таня», реж. Александр Пономарёв). Жена Таня видела в нём такого же, как она, ребёнка – её обманывал этот простой взгляд. В действительности же Герман у Морозова был взрослым человеком, уверенным в себе, чётко знающим, что должен делать, как жить. Его детство – лишь этап в большой и правильной советской судьбе. Он играл не машинообразного исполнителя, а того, кто принял правила игры, кто подстроил себя под мир, – и свой талант, и свои интересы согласовав и вписав в готовые схемы. В них бездельница-жена не вписывалась, пришлось (вполне искренне!) влюбляться в другую женщину - деловитую, устремлённую к планированию. Было грустно, что из мечтателя-инженера вырос прагматичный практик, у которого даже заветное было общественным. Этот Герман почему-то всё равно вызывал печаль разочарования.
Мог Морозов сыграть героя-любовника – Роберт в спектакле Егора Перегудова «Под давлением. 1-3» и даже псевдо-героя-любовника – Калабушкин в «Самоубийце» Вениамина Смехова. Первый – офисный клерк, холодный, расчётливый, но одинокий, блуждающий среди лифтов и небоскрёбов с мечтой о зарослях центрального парка. Второй – в каком попало одеянии мог выбежать из квартиры роковым образом, сверкнуть игривыми озорными глазами, спрятать что-нибудь подмышку и сбежать. Незадачливый, нэпмановский персонаж стремился (и успешно!) обаять всех женщин на сцене и в зале. Его что-то ждёт после этой истории, за эпохой, в тридцатые его как-то перекуёт жизнь – но дальнейшая судьба Калабушкина неразличима и безразлична – будто история вовсе сметёт его, не оставив от дурашливого человека ничего, даже глупой жёлтой рубашки в клетку и «эротизьма».
Показать незатейливого проходимца, лукавого хитреца гротескно, крупными красками, не скрывая иронического отношения, не стесняясь играть размашисто и весело – это одно. Создать образ юного кокаиниста Вадима в «Романе с кокаином» (реж. Олег Рыбкин) - другое. Красота, граничащая с развратом, и внутренняя чистота создавали конфликт, на котором строился образ. Мальчик, загнанный в угол, мальчик с больной совестью и животными повадками выбирал ужасный путь наркомана, съезжал по нему в моральное свинство, в грязь и черноту дурно пахнущих комнат. Сожительницы и стяжатели окружали Вадима постепенно обезличивающейся толпой. И во всей тьме его положения, в тупике безвыходности сверкали глаза – слёзы отчаяния в выкрике «Мама!» долго звучали эхом в онемевшем спектакле. Белые простыни колыхались, полнились тенями, а отзвучавший надорванный вопль заглушал любые смыслы до рези в глазах.
Могли они, эти необыкновенные глаза артиста, ещё очень многое. Дело, конечно, не в них, а в том, что артист Морозов умел по-актёрски умно показывать то, что жгло его изнутри, что терзало его мысли, то, о чём он думал и за что переживал. Он мог бы столько ещё сказать – внешне всегда спокойный, красивый, великодушный великан с глазами наивного и озорного ребёнка. Бескорыстного, не умеющего вписываться в мир, и, подобно Питеру Пэну, не желающего взрослеть - хотя бы на сцене.
Слава – большая, тяжеловесная – к нему не приходила, будто оберегая от себя самой. От чего-то другого судьба не спасла.
Зоя Бороздинова - студентка 4-го курса театроведческого факультета ГИТИСа.
